В рамках цикла бесед «Будущее Церкви в 21 веке» мы встретились с выдающимся российским социологом Александром Юрьевичем Согомоновым. Говорили о будущем религии в целом, религиозного сознания в грядущем мире неопределенности и постоянных изменений.
Дорогой пастор, по тому, как вы начали наш разговор, я хотел бы сразу сделать два важных предварительных замечания. Мне сложнее, чем вам рассуждать о переменах в человеке. В силу вашей профессиональной особенности вам легко говорить о человеке как о родовом явлении, потому что все люди делятся на две группы: на верующих и неверующих. Вам такого деления достаточно.
Я не хочу сказать, что вы неверующих превращаешь в исчадье ада, а верующих — в сынов Божьих. Нет, но это деление простое и ясное и в принципе для вас — достаточное. Для человека же моей профессии сейчас работать и высказываться публично тяжелее, чем, скажем, пару десятилетий назад. Потому что тогда на поставленные вами вопросы более или менее было легко ответить. Ибо у нас было более ясное представление о том, что за понятием «современный человек». В общем и советская власть, ведь, стремилась к такому же простому дихотомичному представлению о личности. Вот есть советский человек, а всё что в ту модель не укладывалось, это – человек «несоветский». Такая же, по сути, генерализация и способ абстрактного суждения о мире, как и в церкви. Но сегодня, а мы прожили уже практически пятую часть 21 века, мы всё отчетливее понимаем, как много вокруг нас различий и неродовых явлений и антропологических сущностей. Может вам покажется банальным тезис о том, что люди стали настолько разными, что я не могу их объединять в даже в какие-то общие классы. Для меня деление на верующих и неверующих абсолютно бессмысленно. Оно не отражает глубины и, может быть, водораздел, который определит судьбы 21 века, в чем-то другом.
Я бы сказал так: для нас с вами, а здесь я считаю, что у нас одинаковая коммуникативно-просветительская миссия, наше великое право, подаренное Богом или судьбой, общаться и разговаривать с людьми, подпитываться этой коммуникацией, через нею воздействовать на мир людей. Для нас важно понять, что сегодня люди живут в разные исторические времени и это различение между людей — более значимое и научно обосновано. Что за этим стоит? Несмотря на то, что мы все сегодня живем одним днем — 3 сентября 2020 года — с точки зрения культурного и антропологического времени, мы с вами различаем людей, живущих еще в традициях, нормах, ценностях, в мировосприятии и представлениях совсем архаических, другие – индустриальной эпохи, третье – в постиндустриальном мире. И т.д. Но физически, да, мы все в одном астрономическом времени.
Гигантский массив людей из тех, кто — между прочим, во всех постсоветских странах, а не только в одной РФ — никак не могут вырваться из очарования и наивной простоты простого индустриального времени. Тогда все было куда проще и внятнее. Что такое дилеммы индустриального человека? Это классические противопоставления — город-деревня, идеологизированные добро и зло, между буржуазными классами, работой и досугом, ну и т.д. Он не различал нюансы, не хотел ими мыслить отчетливее черно-белого контраста, он рассуждал большими категориями, легко оказывался в плену больших идеологий. Ведь даже противопоставленность социал-демократии и либеральной мысли строилась на этой примитивной дилемности. Многие люди и сегодня продолжают оставаться в том, индустриальном, времени. Мы видим также очень большой субстрат так называемой посткрестьянской культуры. И вовсе не обязательно, что из деревни надо выскочить физически в одном поколении. Это могут быть наши родители, бабушки. Но человек даже в третьем колени остается в той культурной закапсулированности и никак не может её преодолеть. По разным причинам.
Очень интересно видеть, как в нашей стране молодые ребята, но только те, кому сейчас 17-18, а тем кто постарше, 20-25 лет, вдруг проявляют такую устойчивую привязанность к социалистическим ценностям, к символам Советского Союза, симпатии к Иосиф Сталину. Откуда это взялась сегодня? Очень просто. В мутные, как сейчас называют 90-е, годы родители вынуждены были совмещать по несколько работ одновременно, чтобы прокормить себя и семьи, но процесс деторождения продолжался, воспитывали-то детей бабушки и дедушки, которые от старых образцов культуры и не пытались избавиться. Они понимали, что у них наступило новое время, но старым идеалам так и не изменили.
В человеке все очень сложно пересекается, и мы не ставим сейчас такой задачи, чтобы корректно и точно определить их по культурно-антропологическим родам. Патриархальный человек по-прежнему живет идеями и практикой общинности. Это может быть религиозная община, а может быть и вполне секулярная. Я думаю, что принадлежность мусульманина к умме, как воображаемому сообществу единоверцев, для мирового порядка — проблема все-таки немножко надуманная. Для мусульман гораздо важнее их реальный исторический контекст.
Мы можем говорить о «епархиальном» человек, у которого мысли, поступки и ценности контекстуально предопределены, детерминированы его ближним окружением людей по духу. Вот он действительно думает, что батюшка, неважно какой батюшка, его наставит на путь истинный. Такие люди действительно полагают, что между человеком и трансцедентальным миром, про который вспоминал пастор, возможны реципрокные отношения (отношения: дар — обратный дар). Если я сделаю правильное подношение, правильный дар неважно какому богу, то я от него обязательно что-то взамен получу. Эта вот уверенность, что за услугу тебе заплатят услугой, это рожденное в локальных контекстах мышления, и сегодня очень трудно преодолимо. И чем меньше город, тем больше мы видим, как локальный контекст влияет на сознание и поведение людей. Надо сказать, что даже во времена Мартина Лютера очень трудно было перемещаться из одной дерревни в другую и быть при этом коммуникативно компетентным человеком. Потому что проблема была не только во множестве немецких диалектов, а в том что язык немецкий того времени был контекстуально предопределен. В нем абсолютно господствовали локальные смыслы и символы, универсальные понятия были не в ходу. И поэтому, переведя Библию на немецкий язык, Лютер сформировал у всей нации ощущение, что именно он создал настоящий литературный язык. Он, я думаю, и не ставил перед собой такой задачи, но все же изъял таким образом немца из его «епархиального» контекста и языка.
Но и сегодня мы видим большое количество глобальных городов и глобальной концентрации населения, где подобное уже не «работает». Я, признаться, не очень верю в расхожее представление об универсальности соседской культуре и соседских практик. В больших городах, особенно в мегаполисах, соседское взаимодействие не создает того таких контекстов, как это возможно в малых поселениях. Надо сказать, что в Москве сейчас улица на улицу не ходит драться, как это было в моем детстве. А в малых городах это практики по-прежнему реализуются. Впрочем, заходя в чужой квартах в Нью-Йорке, люди могут оказаться в ситуации, когда на тебя смотрят и понимают, что к ним забрел чужак. А это — глобальный город.
Я не хочу сейчас занимать ваше внимание такими сложными конструкциями про разные времена, просто хочу, чтобы мы все понимали, что иногда оказываемся в одном месте, например, в автобусе, с людьми разной временной культурой. И это важнее, чем любые пространственные, этнические или религиозные параметры культуры. Это сегодня важнее, чем то, что я рижанин или израильтянин. Конечно, если я окажусь в Беер-шеве или где-нибудь еще помельче, это может и будет иметь значение, а между мной и жителем Тель-Авива разница крайне незначительная. Хотя, казалось бы, этно-культурно мы совершенно из разных миров. Нет. Мы живем в одном времени.
Вот эта асинхронность сегодняшнего мира как бы в насмешку над старой философией показывает, что наше актуальное время совсем не типично осевое. Оси ломаются, оси коррозируют. И пока мы не знаем, куда нас выведет мировая история. Я не уверен, что кто-то сможет об этом говорить нечто внятное. Но, по крайней мере, мы видим, как случай способен сломать весь ход развития (человек, случайно или по глупости съевший плохо приготовленную летучую мышь, смог развернуть глобальные потоки времени и поставить весь мир под угрозу). И если вчера нам казалось, что глобализация абсолютно побеждает, то оказывается, что нет еще, не побеждает, достаточно нескольких вирусов и она уже сталкивается с большими проблемами своего выживания.
Теперь несколько о другом. Если мы различаем ценностный аспект (веру) и институциональный аспект (церковь), то мы употребляете и то и другое понятие как собирательные. Но, ведь, и церковь — явление разновременное. Это крайне важно. Например, мы можем говорить с вами об архаизации практик Московской Православной Церкви, причем не потому, что это такая продуманная институционально-политическая стратегия, а по уверенности в собственной правоте. Как говорила известная нам с вами по молодости во времена Перестройки Нина Андреева: «Не могу поступиться принципами». Для РПЦ и принципы и ценности выстраивают их естественную логику поведению. Меняться она не хочет. Так она воспитаны, в таком контексте ей комфортно, и вы можете критиковать ее сколько угодно, вся это критика — бессмысленна, ибо вы находитесь в разных временных континуумах и между вами выстроить мосты ни вы сами, ни церковь не сможете. Они вас отвергают, вы их презираете. Вот и складывается состояние неприятия, которое ни к чему в конечном итоге не приводит. На самом деле РПЦ как сообщество тоже очень разное, внутри них тоже разные времена, совсем не надо думать, что всё ее члены живут одним временем и миром. Но архаическое время в ней доминирует.
Теперь о вера. Вопрос о секуляризации нашего мира, как диагнозе и прогнозе, ставился так много раз и с таким невероятным упорством, что, казалось бы, мы должны были с этим свыкнуться и говорить: да, тут конечно возможно движение вправо и влево, но тренд-то на дальнейшую секуляризацию — очевидный. Полагаю, что это ошибка. Более того, как только вы согласитесь, что глобальный тренд на секуляризацию массового сознания является правильным диагнозом, вы тотчас же начинаете надевать определенного рода «очки» и видите всё, что происходит вокруг вас, только с точки зрения этой одной оптики. И на самом деле не видите сути, вы ее теряете. Хочу напомнить, что наш выдающийся соотечественник, П.А. Сорокин, стал после вынужденной эмиграции создателем циклической теории. Ему не так важны были национальные и этнические истоки социокультурных трансформаций, сколько, напротив, важно было показать, что вся история человечества представляла собой постоянную смену трех типов цивилизации – чувственной, идеалистической и идеациональной. Чувственная — это, когда человек доверяется прежде всего своим чувствам и мир познает них, а значит создает эмпирическую наука и настаивает на примате практики над теорией. Там, где мы опытом постигает и понимаем мир, это чувственная цивилизация. Другой мир он называл идеалистическим. Для него дух и трансцендентное состояние являются точкой отсчета в понимании истины и таких периодов Сорокин насчитывал несколько версий в долгой истории западного мира. И третий — идеациональная цивилизация. Это — цивилизация, в которой некий четкий набор макро-идей рулят миром. Если факты против теории, то тем хуже для фактов, говорил Монтескье. Это была ирония великого просветителя. Думаю, что всерьез он так не думал. Но это была очень тонкая ирония, потому что рациональная цивилизация Запада рождалась именно из мира чистого рассудка. Истина рождалась в разуме и лишь после того верифицировалась опытом. Я это вспоминаю к тому, что в поздние годы Сорокин пророчествовал о том, что 21 век будет веком возрождения идеациональной цивилизации. У него речь шла не о мистических картинах мира, а господстве больших идей. Когда мы в меньшей будем полагаться на чувства и на методы проб и ошибок, но в большей степени будем жить в мире чистых идей.
Это громадное подспорье, как кажется, для религиозной веры. Но вы должны понимать, что она в такой ситуации испытывает чрезвычайное давление. Отчего, спросите вы? Потому что из былого состояния межконфессиональной конкуренции (скажем, между исламом и христианством), вера становится, грубо говоря, «предметом» на рынке символических идей и услуг. И если человек живет в мире чистых идей, то первое что, как просвещенный человек, видит это — родство религиозных идей. И начинает вникать. Это, может и не так плохо для верующих, но нетерпимо для церквей. Ведь человек начинает думать и понимать, что между системами верований возможны мосты. А это позволяет ему вовлечься в межконфессиональную конкуренция за души и сердца. За рефлексирующего субъекта. Человека, способного понимать. Не просто верить, а прежде всего — понимать. Это означает, что знаменитый принцип великого отца Церкви Тертуллиана credo quia absurdum – верую, ибо абсурдно – тоже может подвергнуться сомнению. Нельзя верить в то, что бессмысленно. Давайте поставим знак равенства между абсурдом и бессмыслицей. Ничего подобного, возможно, Тертуллиан и не имел в виду. Но сегодня человек уже не ищет простого смысла. Он верит, потому, что обнаруживает для себя именно непростые смыслы, то есть те смыслы, которые открыты его искушенному образованием и информационными потоками 21 века разуму. В вере ему нужны не столько уже постулаты. Сколько «ключи» для познания тех смыслов, которые не найти в жизни, не пользуясь конфессиональным руководством. Так вот, сегодняшнее правило Тертуллиана будет для людей, живущих актуальным временем 21 века, должно быть изменено. Им хочется сперва понять, а уж потом верить. И это означает, что самый большой вызов, который поставит авраамические религий в сложную ситуацию, это — стирание межконфессиональных границ. Как-то давно наш пастор Князев написал, что мы возьмем в свою веру будущего что-то у веганов, немножко у африканских вуду, у тех и других — и сколотим какой-то свое конфессиональное варево. Но этого, надеюсь, не произойдет. Очевидно лишь, что авраамические религии будут испытывать очень серьезное давление со стороны других религиозных систем. Языческих, прежде всего. Как будет выглядеть языческий ренессанс — это отдельная тема разговора, сейчас об этом говорить не будем, но от этого серьезного разговора не надо уходить. Язычество очень сильно сегодня и проникает в плоть старо-христианского мышления. Оно не порождает как в прошлые времена еретического сознания, это немножечко другое, но их слияние даст непредсказуемый эффект в вере и церкви. Сегодняшняя формула Тертуллиана такова: верую, ибо не абсурдно!
В то же время важнейший вызов современного мира – невозможность жить в этой постоянной гонке за временем, постоянно динамическом состоянии. Человеку, действительно, нужна отдушина, но уже не как религия утешения, а как религия умиротворения, успокоительного действия. Современный глобальный человек должен быть амбициозным и агрессивно ритмичным, должен участвовать во всех делах мире, он должен постоянно конкурировать. А что значит конкурировать? Ставить перед собой такие цели, которые не ставят другие, и пытаться их достигать. Это гордыня, скажут мне, но человек живет в этой культуре сегодня повседневно. Значит, он будет нуждаться в критических системах ума. И если он находит их в индуистских духовных движениях, это его устроит. Я сейчас говорю не про буддизм как мировую религию, а вообще про восточные схемы «успокоения ума» и «усмирения эмоций». Намечается очень интересный синтез и рождение новых феноменов веры.
Что же будет происходить с религиозными институциями? Первое, я надеюсь, что наступит все же в 21-м веке какой-то момент, когда церковь наконец-то станет общественной организацией. Ей тесно в этом политизированном и высоко идеологизированном мире. Церковь — институт гражданского общества. Но ей и там тесно. И если мы вспомним, что Гегель в лоно гражданского общества разместил и политические партии, то почему собственно не становится игроком на политическом поле, как стараются партии? Но, ведь, партии рано или поздно становятся частью властной системы, то почему собственно церковь на это не может претендовать? Весь 20 век она переживала эту двусмысленность своего положения – двусмысленность формы и содержания. Не удивительно, что после серьезной утрата прошлых властных позиций, мы видим, как она пытается их вернуть. По крайней мере, стать «серым» первосвященством, влияющим на общественные и политические процессы.
Что это, политическая амбиция институции? Не думаю. В известной степени это, скорее, — амбиция отдельных лиц (иерархов). Но, ведь, это сильно влияет на коллективные идентичности и соборный тип поведения. Что же касается сектантского движения, которое популярно сейчас и быстро развивается, потому что, в отличие от всех главных авраамических игроков, современное сектантство быстрее адаптируется к переменам в жизни. Иногда даже создается ощущение что оно их возглавляет, они впереди, они лидеры, они локомотивы этих перемен. Для них Илон Маск – «не дитя сатаны». Он же сделает прекрасное чипирование и не нужно будет бессмысленно уговаривать верующих, вести среди них постоянную воспитательную работу. Они все будут чипированы «правильной верой». Я сейчас это говорю несколько утрированно, но мы должны понимать, как это важно для понимания трендов.
Секта и церковь в словах и поведении позволяют себе дискриминационную логику. И не иногда, а постоянно. Но имеет ли они на это право в толерантном 21 веке? Пастор, христианский пастор, должен постоянно убивать в себе всякое желание делить людей на первых и последних, на достойных и недостойных, на лучших и худших, а главное – правильных и неправильных. Это школьный учитель вынужден так поступать в классе, потому что так он управлять детьми. А церковь, простите, не класс. Но многие проповедники и деятели ортодоксального христианства действуют именно в русле этой дискриминационной логики.
Итак. Мы видим желание церкви стать равноправным участником глобального политического процесса. И в то же время — стремление игнорировать перемены. Тренды – несовместимы. И, чтобы сегодня оставаться в рамках традиционалистских модусов поведения, взаимодействия с людьми, надо искать что-то новое. Опять, как видим противоречие. Нахождения «инсайтов» будет очень индивидуальным, случайным, а то и нишевыми. Ровно также, как я уже говорил про людей, что нельзя их разделить на какие-то классы, потому что они разные и живут в разном времени, то же самое будет происходить на фронте структурных трансформаций в ареале веры. Церковные организаций и учреждений пойдут разными путями. Это конечно дезинтеграция единого авраамического пространства, шаг в сторону, как может показаться, от возможного ойкуменического будущего планеты. Но это — шаг в сторону кантовского понимания религиозного мира. Потому что для того, чтобы научиться жить в сегодняшнем мире надо очень хорошо понять, кто ты и что ты есть в действительности. И только тогда, когда ты познаешь свою сущность, разумом и эмпирически, ты начнешь понимать, что общего между тобой и всеми остальными людьми, начнешь выстраивать мосты устойчивого взаимодействия.
Думаю, что пока только Церковь по-настоящему сможет говорить и проповедовать ценности и цели устойчивого развития. Все остальные буду исходить из своих групповых или эгоистических соображений. Но Церкви не нужно устойчивого развития мира, хоть она и может стать его главным проповедником. Впрочем, я верю в этот будущий мир и думаю, что будут непросто, но пока надо исходить из этих радужных перспектив.
Верую, ибо уже не абсурдно! Non absurdum est!
Спасибо, что вы меня выслушали.
Согомонов А.Ю., Институт социологии ФНИСЦ РосАН
